Часть 2.

Не религия и не наука.

В ПОИСКАХ НОВОГО ПОДХОДА.

Для западной психологии, не ставящей под сомнение реальность "дневного мира", любые феномены сна имеют лишь вспомогательную по отношению к "настоящей жизни" роль. В люцидных снах можно продвинуться в "работе над собой", снять тревожность, развить позитивные навыки, устранить противоречия между разными аспектами личности, прийти к гармонии, полезной наяву. Сновиденческое "я" призвано обслуживать "я" дневное. Но такое обслуживание остается только утопическим проектом психологов. Да, удается лучше узнать себя, увидеть себя полнее, снять внутреннюю конфликтность, - но, немного "подиграв" прожектерству дневного "эго", недооцененное "левое сознание" начинает капризничать или вообще отказывается от наскучившей "работы на дядю". У разных половинок нашего "я" цели так и не сходятся. Люцидные сны в этой мировоззренческой парадигме словно истощаются, либо исчезая, либо становясь унылым дубликатом дневной реальности. Так, долго практикующие люцидность последователи Лабержа сталкиваются с тем, что мощные чувства и фантастическая свобода действий ранних осознанных снов куда-то ушли. Даже полеты исчезают - можно только ходить и рефлексировать. Внешне это может быть описано как прогресс - сны стали внятными, реальными, в них удобно "работать над собой". В действительности сновиденческое "я" со всем незадействованным запасом его возможностей ушло в глубину, спряталось. Такова уж гордыня западной культуры - если бы каким-то чудесным Бермудским треугольником ей открыть путь в чистый и нетронутый параллельный мир, она и там проложит железные дороги, телефонные линии, откроет мотели и туристические кэмпинги. Да, сны могут послужить целям дневного "я". Но так-ли уж значимы эти цели? Куда оно, это дневное "я", идет? Чем, кроме обычных человеческих игр, может оно заняться на пути к своему неизбежному концу? Самая мощная психотерапия по отношению к смерти может предложить все то же "уколоться и забыться", только в более изящной упаковке какого-нибудь "психосинтеза" или "позитивной интеграции". Сновиденческое "я" может быть очень наивным, но оно никогда не бывает обманутым.

4. "Мы занимаемся снами".

Парадокс в том, что, по всем признакам относясь к измененным состояниям сознания (типа транса, медитаций и т.п.), сны остаются неотъемлемой частью обычной человеческой жизни. И это создает иллюзию обычности, понятности: люди перестают удивляться собственным переживаниям. Более того, слова "это только сон" как бы все объясняют, их охотно применяют к любым "прорывам" в обычной причинности, ко всякому невероятному опыту. Удовлетворительных психо-физиологических объяснений феномену сна нет, да и не может быть - нельзя, оставаясь в рамках чистой науки, понять явление, связанное с самыми глубинными основами человеческого бытия.

В космогонии австралийских аборигенов весь существующий мир - как бы застывшее море изначального сновиденческого хаоса. Несомненно, это очень точная интуиция: корни реальности те же, что и корни наших снов. Научная интерпретация возможна лишь при развитом междесциплинарном подходе, при таком, говоря упрощенно, который дал бы возможность астрофизикам обращаться к явлениям, прежде "принадлежавшим" исключительно психологии, а сама психология "подтянулась" бы до философской онтологии.

Совершенно не изучен феномен сна в контексте эволюции. Между тем складывается впечатление, что все развитие жизни, и генезис Homo Sapiens особенно, является в то же время и развитем возможности и способности видеть сны. Не учтена роль сновидений с их наложением смыслов в переходе от конкретно-образного до-мышления к разуму. Сейчас, возможно, эта эволюция человека как существа сновидящего входит в фазу, завершающую 500-тысячелетний промежуточный этап.

Единственное, что мы знаем о снах на сегодняшний день совершенно определенно - это то, что через них с ординарным человеческим существованием соприкасается совершенно иное, не принадлежащее ему. Сны - как бы окна в коридоре причин-следствий, а люцидные сны, возможно, могут быть названы дверьми из этого коридора, - но куда ведут эти двери?

Для меня сны - очевидная часть неочевидных феноменов, к которым до сих пор с достаточной уверенностью обращались лишь религии, к которым робко подходила философия и которые по самой своей "вне-природной" природе остаются "слепым пятном" любого строго научного подхода.

Однако религии выполняли скорее социальные функции, нежели познавательные, и уверенность религиозных интерпретаций остается более-менее утонченным, но все же убежищем ищущего собственный смысл человеческого существования. Во всяком случае, это так на уровне религии как некоторой коллективной психологии, отдельные визионеры, пророки и святые часто выходили за ее социально обусловленные, конвенциональные рамки. Парадокс религиозного подхода в том, что он, обращаясь к глубинным, совершенно индивидуальным аспектам, таким, как смысл жизни и смерти, связь человека и человеческого мира с Иным, в то же время имел задачу создать на этой основе некую неутилитарную конвенцию, и, соответственно, Тайна, перед лицом которой человек одинок, одновременно становилась и магической связью людей. Религия как связь людей освещена Тайной, открыта ей, но конфессиональный человек может только жить в этой освещенности, для него Тайна всегда опосредована множеством вещей прекрасных, но ее отнюдь не заменяющих.

Наше обращение к снам носит подчеркнуто светский характер, хотя глубина стоящих за этим отношением проблем - экзистенциально-религиозная. Мы приняли вызов Иного и оказались один на один с парадоксами этого вызова. Мы не ученые и не мистики, и в то же время мы - отчасти ученые и отчасти мистики. Мы можем быть философами, шаманами или биологами - это определяется лишь тем, как мы готовы ответить на принятый вызов в данный момент времени, в своей конкретной сиюминутной целостности.

В языке нет терминов для нашего пути. Это не наука. Это не не-наука. Это не религия. И это не не-религия. И терминов нет не потому, что их "еще не придумали", а потому, что сам способ нашей обращенности к Тайне словесно не фиксируем, он вообще не фиксируем. Даже когда мы говорим, что опираемся "только на опыт" - это не догматический принцип, это только некоторая акцентация постоянно меняющегося способа обращенности к иррациональному.

Все, что можно сказать определенно - "мы занимаемся снами". Любое поясняющее развитие этого высказывания, будучи относительно верным, в то же время будет и вводящим в заблуждение. Да и сама фраза-то какова! "занимаемся" - как будто речь идет о гимнастике. "Снами" - как будто мы занимаемся некоторой частью, как некоторые занимаются исследованием сверчков или собиранием спичечных этикеток. Но, увы, других фраз нет. Мы что-то делаем, больше, чем делаем - мы живем. И это что-то не часть, и даже не целое, а то, по отношению к чему всякое целое - только часть.

Главная трудность не в том, что смысл наших "занятий снами", мягко говоря, не просто объяснить "посторонним", а в том, что подвижность нашего существования в парадоксе границы чревата постоянной утратой этого смысла нами самими, - примерно так, как в осознаваемых снах утрачивается контроль. И это сравнение не случайно: сам наш метод - тот же, что и практический метод удержания ясного сна в мире, где всякое правило тут же демонстрирует фейерверк исключений, всякий "проверенный метод" превращается в случайный эпизод, действие превращается в интерпретацию а интерпретация становится действием, где абсолютная эмоциональная отстраненность наблюдателя неотделима от восторга и удивления, где удивительное - обычно, а обычное - необъяснимо.

Я мог бы сказать, что тема снов требует совершенно новой науки, что эта наука рождается сейчас, но будет-ли это только наука? Новая система, новый путь, - но только-ли путь познания? Мы, безусловно, стоим у истоков неназванного нового, и это новое охватывает все, что есть Человек, все, чем он может быть и все, без чего все научные и культовые системы - лишь колыбельные, сочиняемые разумом самому себе.